«Худой мир лучше доброй ссоры»,— гласит народная мудрость. К сфере шахмат она, увы, неприменима. Истинный любитель всегда предпочтет «добрую ссору» на шахматной доске «худому миру». Девиз «Пусть победит сильнейший!» нам гораздо ближе. Чем острей и интересней протекает творческий конфликт, тем больше партия волнует зрителя. «Я ненавижу ничьи… Ничья в шахматах — это глупость, ненормальность. Только победа делает шахматы игрой!» — с присущей ему страстностью говорил Роберт Фишер, и эта мысль близка многим.
Тем не менее мир, заключенный между шахматными королями, не так уж редок. Почему? Неужели гроссмейстеры и мастера — признанные бойцы по натуре — садятся за доску, заранее отказываясь от стремления к победе? Неужели со спокойным сердцем отдают они противнику пол-очка, которых так часто не хватает на финише соревнования? Нет, конечно. Да и ничья ничьей рознь…
В 1936 году в Ноттингеме чемпион СССР Ботвинник впервые встретился лицом к лицу с Алехиным, ненадолго уступившим к тому времени Эйве звание чемпиона мира. Партия между ними продолжалась всего 20 ходов. Ничья. Но какая!
В сицилианской защите Алехин применил очень острое продолжение, по-видимому заготовленное дома, хотя впоследствии он утверждал, что нашел весь вариант за доской. Ботвинник попал в психологически довольно сложное положение. Как быть: уклониться от предложенной полемики или смело пойти навстречу партнеру по дороге, которую тот, скорей всего, досконально изучил? Весь вид Алехина говорил, что исход борьбы сомнений у него не вызывает: ходы он делал молниеносно и сразу поднимался из-за столика. Все же Ботвинник принял вызов: и в молодости он не испытывал робости перед авторитетами, а своим дебютным схемам доверял.
Позиция создалась сложная, алехинский ход действительно выглядел очень сильно, но Ботвинник нашел выход, да не просто выход, а красивую жертву двух фигур, форсированно приводящую к ничьей. Партия обошла мировую печать. И результат борьбы вполне закономерен: защита оказалась на уровне атаки.
А вот другая партия — из турнира претендентов 1953 года. Ефим Геллер, восходящая в то время звезда, встречался с опытным венгерским гроссмейстером Ласло Сабо. Поединок протекал остро, оба соперника затратили много времени на обдумывание ходов. В обоюдном цейтноте Сабо показалось, что позиция повторилась трижды, и он попросил судей зафиксировать ничью. Геллер энергично возражал, и судьи подтвердили, что он прав — троекратного повторения не было. Только тогда Геллер обратил внимание на саму позицию и спросил своего секунданта: «А сумею ли я здесь сделать ничью?»
Положение его в этот момент было очень сомнительным. Ничью Геллер все-таки сделал, хотя и с большим трудом. Но кого может оставить равнодушным столь безоглядное стремление к борьбе!
Еще один эпизод. Московский международный турнир 1981 года, партия Toppe — Карпов. В защите Каро-Канн чемпион мира быстро уравнял шансы, а затем, создав в позиции белых многочисленные слабости, стал перестраивать фигуры для решающего вторжения. Мало кто из сидящих в зале сомневался в том, что очередное очко Карпову гарантировано. Однако упорный филиппинец, несмотря на цейтнот, до поры успешно отражал угрозы. И перед самым откладыванием случилось непредвиденное: Карпов, имевший в запасе 18 минут, неожиданно поторопился, и позиция его стала стремительно ухудшаться. Теперь уже чемпион мира продемонстрировал упорство и находчивость в защите, найдя буквально этюдный путь к ничьей. Разве такая ничейная партия не стоит многих выигранных?
И все-таки встречаются в практике мастеров ничьи другого рода: осторожные, пассивные, как бы лишенные звуков и красок, так называемые рядовые ничьи. В чем же дело? Можно ли обвинить в нежелании бороться, скажем, Таля или Белявского, Псахиса или Каспарова? Значит, такая игра чем-то объясняется? Несомненно.
Во-первых, трудно не согласиться с тем же Талем, когда он говорит:
— У каждого шахматиста бывают звездные мгновения. Они могут длиться ход, могут партию, могут целый турнир. Тогда получается все и в дебюте, и в эндшпиле, и в атаке, и в защите. Но поскольку шахматист — это просто человек (сейчас психологи доказали это почти определенно), то физически невозможно проводить все встречи на одном и том же уровне.
Таль сказал, вернее, напомнил главное: логика партнеров за шахматной доской сообразуется с очень многими привходящими обстоятел ьства м и.
В одной из партий 19-го первенства страны Бронштейн, имея внушительный перевес, вдруг предложил своему сопернику ничью. Тот, немедленно согласившись, спросил, чем вызвано такое решение гроссмейстера.
— Видите ли,— ответил Бронштейн,— когда я искал конкретные пути к выигрышу, мне показалось заманчивым вот это продолжение. Но, проверяя варианты, я заметил, что в одном из них налицо грубый просчет. Мне стало ясно: четкость мышления утрачена, дальше играть опасно, можно испортить партию.
В Бронштейне заговорил не столько гроссмейстер-практик, сколько шахматный художник! Его, как видим, беспокоит не спортивная сторона дела, а опасность случайной неточностью испортить уже почти осуществленный замысел! К сожалению, такие мотивы не всегда понимаются зрителями и, что важнее, судьями. Гроссмейстер предложил ничью — надобно отнестись с уважением к его действиям, возможно, он правильнее оценивает положение, чем те, кто сидит в зале или за судейским столиком. Как не вспомнить в этой связи конфликт, возникший у юного Фишера с Флором, судившим в 1962 году Олимпиаду в Варне! Фишер и Падевский уже на 19-м ходу подписали свои бланки: ничья. Поскольку существовало утвержденное ФИДЕ «правило 30 ходов», Флор напомнил о нем участникам, на что возмущенный Фишер возразил: «Я лучше, чем вся ваша ФИДЕ, знаю, какая позиция ничейная, а какая нет!»
Да, шахматисты хотят быть более свободными в принятии решений, ведь они — поставим это «во-вторых»,— планируя соревнование, преследуют обычно главную цель: выступить в нем как можно успешней. Мастер исходит из объективного анализа своих сил и слабостей, а стало быть, из некой долговременной стратегии. Семен Фурман, гораздо уверенней чувствовавший себя при игре белыми, составлял график: белыми — на выигрыш, черными — на ничью. Что ж, при полной удаче такая тактика дает 75 процентов очков — хватит, пожалуй, для победы во многих турнирах! Один шахматист хорошо стартует, другой разыгрывается где-то в середине турнирного марафона, третий отлично финиширует. Имеем ли мы моральное право осуждать мастера за ничейную серию на «неблагоприятном» отрезке? Конечно, нет, если такая тактика не становится… стратегией.
В конце прошлого и начале нынешнего века удивительным миролюбием отличался Карл Шлехтер. Казалось, что он предпочитает набирать очки только за счет тех, кто не проявляет во встречах с ним должной осторожности; в остальных же случаях с первых ходов не возражал против ничьей. Природный талант побуждал Шлехтера претендовать на звание чемпиона мира, но его подход к шахматам не позволил ему добиться победы в матче с Ласкером.
Шлехтера называли «королем ничьих». Впрочем, находились мастера, готовые оспаривать у него эту сомнительной ценности корону. Вероятно, наиболее способным из них был Рихард Тейхман — «добродушный дремлющий лев». Медлительный и флегматичный немецкий гроссмейстер, похоже, был начисто лишен честолюбия. Вряд ли ему удалось бы стать известным мастером, не обладай он огромным дарованием. Но едва развив фигуры, Тейхман предлагал партнеру ничью — стремление к борьбе было чуждо его натуре. Зная, как трудно победить Тейхма- на, многие шахматисты принимали это предложение. В случае же отказа он сердился и начинал играть по-настоящему, безжалостно наказывая «задир». Например, у Шпильмана, чья любовь к острым схваткам была общеизвестна, Тейхман в турнирных встречах выиграл 11 партий, проиграв ему всего 3. Проснувшись, «дремлющий лев» бывал страшен, но лишь однажды его бодрствования хватило на целый турнир. Это случилось в 1911 году в Карлсбаде, когда он опередил почти всех известных гроссмейстеров того времени и завоевал первый приз.
Ближе к нашим дням звание «короля ничьих» прочно утвер дилось за Флором. В первых своих выступлениях он показал себ* шахматистом активного, даже острокомбинационного стиля, н( с годами игра его потускнела, комбинационное содержание и: нее постепенно выхолащивалось. В итоге — обилие ничьих I спад турнирных достижений.
В истории шахмат зарегистрировано несколько ничейных ре кордов. Один из самых «знаменитых» принадлежит югославско му гроссмейстеру Петару Трифуновичу: он как-то свел в турни ре вничью все партии! На московском международном турнир 1981 года Флорин Георгиу чуть-чуть «не дотянул» до рекорд* сделав в 13 турах 12 ничьих — одну встречу он все-таки выиг рал.
Немало обвинений в ничейных тенденциях, излишней осторс жности и осмотрительности было высказано в свое время в а; рес Петросяна, но Тигран Вартанович с этим решительно не с< гласился. «Да, мне свойственны осторожность и осмотрител] ность,— заявил он,— но я уверен, что на одной осторожности нельзя выиграть два матча на первенство мира и четыре чемш оната страны».
И действительно, тут речь идет не о заведомом отказе < борьбы, а о совершенно уникальном петросяновском стиле игр| внешне малоэффектном, но весьма эффективном. Ботвинник ка
то сказал: «Если Таль жертвует фигуру, берите ее, если жертвую я — проверьте варианты, а если Петросян — откажитесь от принятия жертвы». В лучшие петросяновские годы против его фамилии в турнирных таблицах значилось немало половинок, но и единичек там было достаточно, а вот нули почти отсутствовали.
Безусловно, в таком подходе к игре отразились какие-то черты личности Петросяна. Результаты турниров, матчей, порой даже нескольких партий вообще неплохо отражают воззрения шахматистов. Ведь любой ход — это своего рода поступок, а итог встречи определяется сделанными ходами. Для одного борьба связана с непременным риском. Кредо другого — сдержанность. Третий… Третий руководствуется совершенно иными принципами.
Таль однажды с похвалой отозвался о стремлении большинства молодых гроссмейстеров играть в «боевые» шахматы, не считаясь с авторитетом партнера.
— Это прекрасно,— сказал он.— Мы ведь так же относились когда-то к Ботвиннику, или к Бронштейну, или к Кересу. В 1957 году, когда Пауль Петрович Керес предложил мне ничью, я чувствовал себя крайне неудобно, но… ничью отклонил.
Рижский гроссмейстер, снискавший симпатии любителей шахмат именно за любовь к полнокровной борьбе, и не мог поступить иначе. Но вот в 1941 году в матч-турнире за звание абсолютного чемпиона СССР сходная ситуация возникла у Болеславского в партии с тем же Кересом. Болеславский несложным маневром мог выиграть у противника по меньшей мере слона, тем не менее ничью он принял. Ему тут же стали показывать выигрывающие варианты.
— Оставьте, оставьте! — замахал руками Исаак Ефремович.— Все это я видел не хуже вас. Но ведь мой партнер тоже это видел и все-таки предложил ничью. Значит, Паулю Петровичу очень нужны эти пол-очка. Я не мог отказать…
Болеславский за годы своих выступлений сделал немало ничьих. Зачастую в лучших, даже выигрышных положениях. Это может показаться странным, но таков уж он был — спортивный элемент шахмат, необходимость бороться и побеждать тяготили его. Не оставляла мысль, что своим выигрышем приходится причинять человеку боль. С одной стороны, обладавший энциклопедическими шахматными знаниями, с другой — мягкий по натуре и впечатлительный, Болеславский рано перестал играть в турнирах и перешел на тренерскую работу, где его выдающиеся способности раскрылись уже на ином поприще. Большая драма большого художника!
Не надо, конечно, думать, что Болеславский готов был согласиться на ничью в любой момент. Когда речь шла, так сказать, о выяснении шахматной истины, он умел сражаться до голых королей. В 1953 году на турнире претендентов в Цюрихе побаивавшийся Болеславского Найдорф начал «мучить» его уже на 9-м ходу:
— Вы играете на выигрыш? — спросил он.
Задумавшийся Болеславский не расслышал или не понял
вопроса, но на всякий случай ответил «нет», полагая, что ему предлагают ничью.
— Так, значит, вы согласны на ничью? — обрадовался Най- дорф.
— Нет-нет,— отмахнулся Болеславский, недовольный тем, что ему мешают думать.
Тут уже, в свою очередь, ничего не понял аргентинец: не хочет выигрывать, не хочет ничьей, так что же он хочет?! Болеславский хотел играть, позиция его заинтересовала.
Впрочем, столь раннее предложение ничьей могло иметь и психологические цели. Прием этот известен. Непросто ведь решить, чем вызван призыв начать мирные переговоры: оценкой положения или неготовностью продолжать борьбу. На чемпионате СССР 1982 года Псахис четырежды предлагал своим противникам ничью где-то в районе 10-го хода. Его партнерами были шахматисты агрессивного стиля, все четверо решили продолжать партию. И что же? Псахис набрал в этих встречах 3 ‘/2 очка! Он отлично знал, что делает: соперники расценили предложение ничьей как признак слабости, а это был всего лишь психологический ход!
Сходный прием не раз с успехом использовал Решевский. Правда, в несколько иных ситуациях — когда дела его уже были плохи. На IX Олимпиаде в Дубровнике он спас таким образом пол-очка в партии с греческим мастером Мастихиадисом — тот имел в заключительном положении несложный выигрыш. Найдорф даже как-то сказал: «Если Решевский предлагает вам ничью, немедленно поищите возможность дать ему мат в два хода!»
Что ж, привычка сохранять спокойствие и ясную голову в тяжелых обстоятельствах сама по себе не плоха. Сколько партий было спасено, когда смущенный невозмутимостью противника, нервничать начинал как раз тот, кто имел преимущество! Вспомним, к примеру, пятую партию претендентского матча 1974 года Карпов — Полугаевский. У белых, которыми играл Полугаевский, к середине встречи было лишнее качество и значительные шансы на успех. Однако на поведении молодого Карпова это никак не отразилось — уже тогда он прекрасно умел смирять свои эмоции И в решающий момент Полугаевский дрогнул. Опытный грос смейстер не только растерял преимущество — чуть погодя ем> пришлось изыскивать единственные ходы для того, чтобы со хранить равновесие! Ничейная эта партия стала, по существу решающей в матче.
Некоторые ничьи, известные нам из истории шахмат, приводи ли к еще более серьезным последствиям. Ничья с Капабланкой сделанная Алехиным в нью-йоркском турнире 1924 года, в значи тельной степени определила всю его стратегию в дальнейшее борьбе за шахматный трон. Суть даже не в том, что Капабланш выпустил в этой партии большое преимущество, а в том, при каких обстоятельствах и как он его выпустил!
Капабланке очень хотелось победить в этой партии, поскольку к тому моменту он несколько отставал от Ласкера, возглавлявшего турнирную таблицу и как раз в предыдущем туре выигравшего у Алехина. Добившись перевеса, Капабланка, видимо, посчитал дело сделанным и положился в дальнейшем на свою технику. Однако упорное сопротивление партнера подействовало на кубинца, что и подметил Алехин. Он, по его собственным словам, еще раньше обнаружил, что Капабланка время от времени допускает маленькие неточности, но не подозревал, что большой шахматист не может освободиться от такого недостатка даже при полном напряжении своих сил. Алехин счел это необычайно важным открытием для будущего…
Или вспомним знаменитый слоновый эндшпиль, который Тар- раш не сумел выиграть в петербургском турнире гроссмейстеров у Ласкера. За шесть лет до этого Тарраш проиграл ему матч на первенство мира (4-3 — 8=5). Но все равно игра Ласкера ему не нравилась, противоречила классическим представлениям о логике и порядке. В Петербурге Тарраш сделал, кажется, все возможное для того, чтобы его воззрения восторжествовали: прекрасно разыграл дебют, сильно провел миттельшпиль и получил практически выигранное окончание. Но Ласкер непостижимым образом ушел от поражения. Партия эта не только испортила Таррашу настроение на весь турнир, но и сказалась на его игре в последующие годы — в 1916 году в матче с Ласкером он не сумел выиграть ни одной встречи, проиграв целых пять! В дебюте он еще сопротивлялся, но в дальнейшем его игра становилась все слабей и неуверенней, как будто над доской парил призрак того ничейного эндшпиля! «Д-р Тарраш держит партию первые 10—15 ходов,— писал Ласкер,— а затем по мере приближения к концу играет как в тумане». Вот вам и ничейная партия! Конечно, не такие драмы заставили организаторов шахматных соревнований искать средства от «ничейной болезни».
Коли уж зашла речь об этом «недуге», отметим, что ничьи составляли определенную проблему для шахматистов во все времена. В двух первых международных турнирах ничьи переигрывались. В 1867 году в Париже их вообще засчитывали партнерам как поражения. Лишь с турнира в Баден-Бадене (1870) за ничью противники стали получать по пол-очка. Но впоследствии еще не раз испытывались и другие системы зачета. Например, в Монте-Карло в 1901 —1902 годах за нрчью начисляли участнику всего четверть очка, затем партия переигрывалась, а выигравший на этот раз получал еще половинку. За ничью же, сделанную вторично, давалась опять четверть очка. Такой подсчет вызвал множество нареканий и больше никогда не применялся. В Монте-Карло от этого нелепого правила пострадал Пильсбери, отставший от Мароци всего на четверть очка.
Что касается ничьих, то со временем их стали делать в турнирах действительно чересчур много. В 20-х годах это дало даже повод утверждать, что возможна так называемая ничейная смерть шахмат. Казались полностью исчерпанными методы шахматной стратегии и тактики, теория начал продвинулась настолько далеко в глубь партии, что места для творчества почти не оставалось. Говорили, победить сильного игрока практически невозможно, он сделает ничью с кем захочет!
Конец сомнениям положил матч Алехин — Капабланка, выигранный русским шахматистом весьма убедительно. Шесть побед над шахматным гением — это что-нибудь да значит! Матч сыграл свою роль для всего развития шахмат: разговоры о «ничейной смерти» поутихли, зато больше внимания шахматисты стали уделять изучению методов подготовки к соревнованиям, психологии, стратегии и тактике турнирных сражений.
Как обстоят дела сейчас? Количество мирных поединков в высококлассных турнирах все же возрастает. С ничьими по- прежнему борются. К сожалению, в основном организационными методами. Например, оговаривается пункт о том, что в случае равенства очков преимущество имеет одержавший большее количество побед. Но ведь больше побед — значит, больше было и поражений. Действует и пресловутое правило, запрещающее соглашаться на ничью до 30-го хода, хотя при желании егс легко обойти… «Ничейного вопроса» эти мероприятия в корне не решили, и, видимо, проблема сохранится еще надолго.
Высказывались идеи модернизации шахмат, но сами шахма тисты отнеслись к ним отрицательно. Общее мнение сформулировал Анатолий Карпов: «Шахматы в таких идеях ш нуждаются. Сами по себе они еще настолько сложны и бесконеч ны, что реформировать их незачем. Предложения различных пе ремен в шахматах, высказанные в прошлом (дополнительны фигуры, стоклеточные доски и т. д.), не отвечают интересам раз вития нашей игры».
Ответ на сегодня исчерпывающий…
Без права на отчаиние
Как мы видели, всегда находились и находятся шахматисты, сопротивление которых сломить непросто. Отсутствие нулей в таблице имеет, однако, зачастую и обратную сторону: сравнительно небольшое количество единиц у тех, кто риску предпочитает осторожность и осмотрительность. Зато они избавлены от стрессов и нервотрепки, неизбежно сопутствующих неудачам.
Для крупного шахматиста поражение чревато как бы крушением личности. Маленьким или большим. Иногда очень большим.
В 1964 году на турнире в Амстердаме Бронштейн проиграл напряженнейшую партию Ларсену. А стоял в ней хорошо… Не раз и не два впоследствии обращался Давид Ионович к анализу событий в этом поединке, спорил с партнером, с самим собой. Поучительную оценку происшедшему дал и Ларсен: «Хотя Бронштейн так много написал об этой партии, мы до сих пор не имеем окончательного объяснения. Часть его покоится еще в 1951 году, другая часть — в 1958-м… В 1951 году он вел в матче на первенство мира с Ботвинником вплоть до 23-й партии. В 1958 году он проиграл в последнем туре филиппинцу Кардосо и не вышел в турнир претендентов. Где-то в его нервной системе сидит шрам от этих поражений…» Шрам! Это хорошо сказано…
Поражение, нанесенное впечатлительному Цукерторту Стей- ницем в матче 1886 года, оказалось для того роковым. Он как-то сразу утратил силу, игра его потускнела. Через два года Цукер- торт умер.
Петросян, которого за редкостное упорство и внешнюю невозмутимость называли «железным», рассказывал:
— Однажды в разговоре с Глигоричем я пожаловался на нервы. Он воскликнул: «Как, у вас тоже есть нервы?» Никто, кроме меня, не знает, чего мне стоила моя «железность». Борис Спасский всегда несколько театрально подчеркивал свою бесстрастность. Но я не могу забыть его глаза, когда он играл с Талем в 1958 году на отборочном чемпионате страны. Партия игралась в последнем туре, Спасский отложил ее в выигранном почти положении. Я тоже был заинтересованной стороной. Если Спасский выигрывал, я впервые в жизни становился чемпионом СССР. Если делал ничью, я делил I—2-е места с Талем. За ходом доигрывания я не следил и находился в пресс-бюро. Вдруг сообщают: «Спасский проигрывает!» Я не выдержал и прошел на сцену. Не верилось, как можно проиграть такую позицию! Когда я подходил к столику, Спасский поднял на меня глаза. Это были глаза загнанной лани…
Петросян увидел самую суть. Поражение от Таля отбросило Спасского за черту призеров, лишив его возможности участвовать тогда в борьбе за право оспаривать звание чемпиона мира. Более того, тень этой партии встала за спиной Спасского три года спустя — встретившись в последнем туре с Леонидом Штейном, он не стал доигрывать отложенную позицию, хотя имел в ней практические шансы на ничью, дававшую ему надежду на выход в межзональный турнир. Спасский посчитал, что не обладает в данный момент достаточной психологической устойчивостью для борьбы за мировое первенство, и впоследствии расценивал свое решение как акт мужества, несмотря на многочисленные упреки и недоумения.
Только выработав в себе уверенность и иммунитет к поражениям, Спасский решился снова штурмовать шахматный Олимп. Но можно себе представить, сколько пережил он, постигая науку преодоления неудач! Мало ведь сказать себе и окружающим: ничего, мол, проигрыши учат. Кожа на месте шрамов всегда особенно тонка…
Проигрывать тяжело. Проигрывать обидно. Какая боль ощущается за внешней ироничностью Наны Александрии, подводящей по горячим следам итоги своего матча на первенство мира с Майей Чибурданидзе. Матча, не принесшего успеха ни одной из соперниц, но для Наны катастрофического, ибо чемпионка мира при ничейном счете сохранила свое звание. «Можно опускать занавес,— пишет претендентка.— На прощание хочу лишь вспомнить великого мастера парадокса Оскара Уайльда: «В нашей жизни возможны только две трагедии. Одна — когда не получаешь того, что хочешь, другая — когда получаешь. Из этих двух бед последняя намного хуже…» В данный момент это меня вполне устраивает…»
Международный мастер Б. Вуд, который долгое время был шахматным обозревателем лондонской газеты «Дейли телеграф», провел как-то эксперимент: в течение года он задавал своим коллегам, проигравшим встречу, один и тот же вопрос:
— В чем вы видите причину поражения?
Большинство ответов лишь внешне отличались друг от друга.
Вуду говорили:
— Партнер раздражал меня своим кашлем (чиханием, ерзаньем на стуле, почесыванием головы, цоканьем, хмыканьем, хрюканьем, посвистыванием, посапыванием и т. д.).
Или:
— В зале было слишком шумно (наоборот, стояла могильная тишина).
— У меня болела голова (зубы, поясница и т. д.).
— Свет на сцене был слишком ярким (или слишком слабым).
И уж совсем поразительный, по мнению Вуда, ответ дал
Майкл Стин:
— Все правильно: противник играл сильнее и одержал заслуженную победу.
Стин, к слову, вообще славится объективными комментариями к собственной игре. В конце 70-х годов английское телевидение устроило турнир, в котором мастера давали пояснения к каждому своему ходу в партиях. Стин, получивший трудную игру с Хартстоном, сказал:
— Моя позиция разваливается еще быстрее, чем британская экономика. Но если казначейство имеет возможность печатать новые денежные знаки, то мне приходится обходиться тем, что есть на доске.
Хартстон победил в этой встрече, но аплодисментами зрители, находившиеся в студии, проводили не его, а Стина, воздав тому должное за остроумие и справедливое отношение к действиям партнера. Воистину, как говорил Тартаковер, бывают скверные победы и славные проигрыши!
И все-таки, повторим, проигрывать нелегко. Боязнь пораже-‘ ния порой настолько сильно овладевает шахматистом, что он просто не в силах справиться со своими нервами. В четвертьфинальном матче на Кубок европейских чемпионов в 1979 году между командами «Буревестник» и «Партизан» Матулович минут пятнадцать размышлял над позицией, возникшей у него в партии с Балашовым: в этот момент у югослава не хватало всего лишь… ферзя и коня при четырех пешках с обеих сторон. Более того, поразмышляв, он решил все же отложить встречу и записал секретный ход. Примерно такой же случай произошел в одном из туров XXV Олимпиады на Мальте, когда Майлс отложил совершенно безнадежную позицию с Портишем и затем не явился на доигрыгание.
Случалось, обвиняли победителя во всех смертных грехах: в недопустимом психологическом воздействии, внушении — том же гипнозе и т д. Такие упреки приходилось выслушивать Ласкеру, Талю, Фишеру, когда не могли объяснить природу их успехов. Однажды Ларсен, устав от всех этих разговоров о гипнозе и закулисных средствах борьбы, применяемых якобы Фишером, заявил:
— Я не раз встречался с Фишером за шахматной доской и даже проиграл ему всухую матч в Денвере. Никакого воздействия с его стороны я на себе не ощущал. Единственно, на что я мог пожаловаться, так это на жару. Но, думаю, погода от Фишера пока еще не зависит!
Понятно, что объяснение, которое дает мастер своей неудаче
сразу после партии, и вывод, сделанный спустя некоторое время, могут не совпадать. Чего не наговоришь в запальчивости, потерпев поражение! Лишь объективный анализ все расставляет по местам, и вряд ли сумеет успешно выступать в соревнованиях шахматист, не признающий свои слабости, пытающийся искать причины проигрыша в чем угодно, кроме собственной игры. Добровольное заблуждение — путь в данном случае наименее плодотворный.
Какими причинами ни объясняй поражение, оно в первую очередь — следствие ошибки. Но что такое ошибка? Бывают ли вообще безошибочные партии, скажем, такие, где ни к одному ходу нельзя поставить знак вопроса? Конечно, партию без вопросительных знаков найти несложно, а вот насчет безошибочности…
Лев Толстой в «Войне и мире» высказал справедливую мысль: «Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренне убежден, что его проигрыш произошел от ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге в продолжении всей игры были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею».
Чем глубже игра, тем менее заметны в ней ошибки. На гроссмейстерском уровне грубый просмотр — это редкость, о нем вспоминают еще долгое время после партии. Причем порой неизвестно, кто несет больший урон — победивший или потерпевший поражение. В 1956 году в Амстердаме Петросян подставил Бронштейну ферзя и тут же остановил часы. Незаслуженно полученное очко испортило Бронштейну весь турнир, в котором он считался фаворитом.
Просмотр Петросяна был назван «зевком столетия». В прошлом веке столь же неожиданная ошибка — просмотр мата в два хода — стоила Чигорину проигрыша в матче за мировое первенство со Стейницем. Такие провалы, повторяем, случаются редко. Толстой имеет в виду ошибки другого рода…
Гроссмейстер смело идет на позицию, в которой у него появляется изолированная пешка. Что же, он не знает о слабых сторонах своего построения? Хорошо знает! Но надеется извлечь выгоду из других возможностей, которые дает подобное положение: вскрытие линий, освобождение диагоналей и т. д. У Карпова в партии с А. Зайцевым (Куйбышев, 1970) король к 18-му ходу оказался на поле е4 при полной доске фигур и под защитой всего лишь одинокого ферзя. Встречу Карпов выиграл. А если бы проиграл? Не один комментатор тогда весьма скептически оценил бы его замысел.
Ласкер обронил как-то: «В равных позициях зачастую возникает необходимость пойти на те или иные ослабления». Вот тебе раз! Это же призыв сделать на доске объективно не сильнейший ход — так и расценили ласкеровское замечание Нимцович и Тарраш, признанные лидеры логического направления в шахматах. Слова Ласкера вызвали у них немалое возмущение.
Между тем суть не в самих ходах. У гроссмейстера за каждым из них стоят его опыт, понимание шахмат, взгляды на борьбу, учет вкусов и воззрений противника и еще многое другое. Таким образом, к каждому отдельно взятому ходу, наверное, можно в зависимости от смысла, вложенного в него, поставить и вопросительный и восклицательный знак. Бронштейн поставил однажды восклицательный знак к ходу, который форсированно проигрывал партию: настолько его поразила красота и остроумие замысла…
Шахматы, как говорил Ласкер, сравнимы с диспутом, в котором каждый волен использовать имеющиеся в его распоряжении аргументы. Доводы эти будут тем весомее, чем глубже проник мастер в сущность игры. Вот почему такое значение имеет для шахматиста подготовка к соревнованиям. Тут работа над шахматами напоминает научное исследование. Но только напоминает… Почему? Да потому, что в любой партии наряду с многочисленными закономерностями мы вынуждены учитывать и не менее многочисленные исключения из, казалось бы незыблемых правил. Более того, мы обязаны отыскивать их, стремясь к победе. Идеальная игра есть гармоническое единство!
Кажется, одним из первых, кто высказал эту мысль, был Василий Смыслов. «В поисках гармонии» — так называется его книга. Чувство гармонии, по мнению Смыслова, врожденное качество, научиться ему нельзя, но именно оно определяет меру одаренности шахматиста.
— Гармония — один из древнейших идеалов человечества,— поясняет Смыслов.— Но люди порой не совсем ясно представляют себе, что это такое. С моей точки зрения, чувство гармонии проявляется в способности человека проникать в суть вещей, выделять из хаоса образов, звуков, понятий самое главное, находить внутренние органические связи и выстраивать их в логической последовательности. Это чувство может быть присуще человеку любой профессии, оно особенно свойственно музыкантам и шахматистам… Именно поиск гармонии роднит их между собой.
Размышления о том, какое место занимают шахматы в ряду искусств, привели Смыслова к еще более серьезным обобщениям, касающимся связи шахмат с самой жизнью и уроков, которые они способны дать. И жизнь и шахматы состоят из некой цепи взлетов и падений, успехов и неудач, осуществленных и загубленных планов. Шахматная модель может помочь человеку разобраться в ситуации и в самом себе, когда жизнь ставит конкретные и трудноразрешимые проблемы.
— Когда, к примеру, у меня не идет игра,— говорит Смыслов,— я избегаю делать ответственные ходы в партии, потому что не раз был наказан за попытку насильственно переломить судьбу. Точно так же я поступаю и в жизни. В полосу жизненных неудач я стараюсь не принимать ответственных решений, хотя это и не всегда удается…
В словах гроссмейстера явно различимы черты продуманной философской системы. В жизни, правда, Василию Васильевичу, как он сам признается, не всегда удавалось следовать своему тезису. Зато в игре он придерживается сформулированных взглядов неукоснительно. И тут, пожалуй, открывается наиболее интересное! Такая последовательность приносила Смыслову весомые успехи, в том числе и звание сильнейшего шахматиста планеты. Однако именно она служила не раз и досадным тормозом, ибо противники гроссмейстера научились противопоставлять его логике иную, пусть не столь совершенную и надежную, но вполне годную для одноразового применения.
Так было, например, во время 34-го первенства СССР, когда Смыслов регулярно добивался в своих партиях перевеса, но затем его утрачивал, реализуя преимущество «из общих соображений». В итоге лишь четыре победы…
— Вспоминаю,— рассказывает Таль,— как в некоторых своих партиях со Смысловым, когда я оказывался полностью переигран, мне с отчаяния ничего не оставалось, как пускаться на заведомо неправильные тактические операции. К моему удивлению, это порой приносило успех.
Был период, когда Смыслов в отличие, скажем, от Карпова придавал не очень большое значение спортивной стороне шахмат. Но шахматы мудрее иных философских конструкций! Соревновательный элемент настолько важен сегодня, что пренебрежение им ограничивает силы и возможности даже огромного таланта.
И все же какой конкретно ход в партии экс-чемпиона мира и с какой точки зрения следует расценить как ошибочный? Человек, не приемлющий его концепций (а таковых найдется немало), может поставить знак вопроса к любому ходу Смыслова — вот в чем парадокс!
Что ж, именно ошибки делают в известном смысле шахматы игрой. Именно неточность ее, невозможность найти в каждом положении единственно правильный ход заставляет гроссмейстеров мыслить не ходами, а концепциями. Нас же волнует не столько безошибочность сыгранных партий, сколько логичность и содержательность выдвигаемых в шахматном диспуте аргументов.
Во время какого-то из московских клубных турниров 1921 года Алехин сказал одному участнику, только что проигравшему партию:
— Зачем вы начали двигать фигуры? Они же у вас так хорошо стояли…
Видимо, уж слишком нелогичны были аргументы… Но и гроссмейстерам, как мы заметили, доводится совершать одноходовые просмотры, терять нить игры. Вдруг отказавшее «чувство гармонии» бьет по нервам, вызывает у обоих партнеров резкую реакцию.
В 9-й партии своего матча с Ларсеном (1965) игравший черными Таль уже к 24-му ходу достиг подавляющей позиции, но ошибся, и датчанин свел партию вничью. После встречи тренер Таля Александр Кобленц спросил у Ларсена:
;— Что вы подумали, когда Миша сыграл 24… g5?
— Что он сошел с ума,— ответил Ларсен, правда, тут же поправился: — Разумеется, не навсегда, а на эти несколько минут.
Таль меланхолически согласился:
— Кажется, он был прав…
Впору задать вопрос: сколько же нужно сделать ошибок, чтобы проиграть партию? Иными словами — много ли неточностей может позволить себе шахматист? Мнения на этот счет высказывались различные.
Николай Крогиус:
— Шахматная партия, как правило, не проигрывается из-за одной не очень серьезной ошибки. Лишь два-три таких промаха приводят к поражению.
Роберт Бирн:
— На основании собственного опыта могу сказать, что дЛя того, чтобы проиграть партию, требуется, как правило, допустить две ошибки: первую, которая ставит вас в затруднительное положение, и вторую — роковую, которая лишает вас шанса выбраться из полосы затруднений.
Анатолий Карпов:
— Часто бывает достаточно одной, даже не очень грубой ошибки для проигрыша, может быть, и хорошо в целом проведенной партии.
О последствиях грубой ошибки мы тут не упоминаем, поскольку речь об этом шла выше. Мелкие же неточности порой довольно сложно квалифицировать, ведь обычно они выделяются из текста партии победителем — так уж принято: большинство поединков комментирует выигравший, а объективен ли он? Ласкер, например, следуя своей логике, сознательно допускал в игре неточности, но при этом побеждал. А иной шахматист изо всех сил стремится играть в «правильные» шахматы и вроде бы не делает ни крупных, ни мелких ошибок, только результат его усилий неважен. Может быть, лучше говорить о более совершенной и менее совершенной логике?
Размышления над понятием «ошибка», над тем, каковы их природа и последствия, могут сослужить хорошую службу и мастеру, и любителю. Естественно, если отнестись к своему творчеству достаточно критически, попытаться устранить явные изъяны. Впрочем, так лучше всего поступать и в жизни…
Итак, абсолютно безошибочной игры не бывает. И поражения, как это ни печально, сопутствуют шахматной действительности, так что успешно выступать в турнирах может лишь тот,
60
кто найдет способ, во-первых, сделать свою игру возможно надежнее (тогда сократится количество неудач), а во-вторых, преодолевать последствия неудачи с минимальными потерями.
Заканчивая разговор, добавим, что кроме турнирных результатов специалисты-статистики ведут скрупулезный учет так называемых беспроигрышных серий гроссмейстеров. На пике своих творческих успехов такую серию дал Фишер, не проигравший ни одной из более 80 проведенных встреч в ряде классных соревнований. В середине 70-х годов с подобной серией выступил Таль. Сходные результаты есть на счету Карпова и Петросяна.
Однако любой шахматист знает, что, когда он садится за столик, никакие прошлые заслуги не идут в зачет. Как говорится, успех приходит не к тому, кто играет сильно, а к тому, кто играет сильнее, то есть в этот именно момент способен проявить максимум готовности к борьбе. И стоит ли удивляться, если такая готовность проявляется как раз у того, кто накануне выступил неудачно? Не зря же говорят в народе: «За битого двух небитых дают»!
Мир или война в шахматах?