Магия жертвы
Есть партии «рядовые»: шахматист методично переиграл своего менее удачливого коллегу; противники некоторое время нащупывали слабости в построениях друг друга, а не найдя, решили покончить дело миром.
Есть партии «важные». Например, те, что существенно повлияли на конечный результат ответственного соревнования или явили миру новую творческую идею. Есть партии «поучительные»: один из партнеров добился перевеса оригинальным маневром; атака встретила эффективную защиту, благодаря которой все попытки прорыва были хладнокровно пресечены; план выигрыша был осуществлен наиболее экономичными средствами и сделался с тех пор типичным для сходных положений и т. д.
Есть партии просто красивые. Именно к ним еще много лет спустя после турнира возвращаются любители шахмат — показывают знакомым, разбирают, переписывают
в тетради.
Для таких партий в серьезных состязаниях по давней традиции учреждается специальный приз — «за красоту». Видимо, у каждого гроссмейстера найдутся подобные партии, и вполне понятно, почему он относится к ним с особым чувством.
Как часто бывает, традиция эта родилась отнюдь не в эпохальном соревновании. В 1876 году владелец нью-йоркского кафе «Интернэшнл» и шахматный меценат Сол Лидере решил учредить награду — серебряный кубок — за лучшую партию, сыгранную на турнире, проходившем в стенах его заведения. Наиболее достойной, в полном соответствии с общепринятыми тогда представлениями о шахматной красоте, была признана победа англичанина Генри Берда над ирландцем Джеймсом Мэзоном. Партия действительно получилась живой, хотя и не безошибочной с обеих сторон. Ошибки обнаружились не сразу, а нововведение быстро завоевало популярность.
1876 год… Вспомним, что к этому времени уже были созданы такие шахматные произведения, как партии Андерсен — Кизе- рицкий («бессмертная») и Андерсен — Дюфрень («вечнозеленая»). Едва ли не каждая вторая партия Морфи могла претендовать на приз «за красоту». Впрочем, мало ли игралось в ту романтическую эпоху ярких партий, венцом которых служила виртуозно проведенная атака на короля! Они и по сей день потрясают нас своей динамикой и драматичностью, но, пожалуй, лишь в этой, по нынешним понятиям довольно узкой, сфере матовой атаки. Выработать же общие и достаточно четкие критерии для оценки художественных достижений в шахматах оказалось не просто.
Причина очевидна.
Спортивное содержание игры выражено в очках, тут все более или менее ясно. Научный элемент — точность анализа, расчет, оценка тех или иных факторов — уже ближе к творческой ее стороне, что автоматически порождает неоднозначность взглядов. Но вот там, где шахматы вплотную соприкасаются с искусством, неоднозначность эта увеличивается стократно. Да и есть ли в природе точные параметры, по которым можно было бы беспристрастно измерить эстетические вершины! В процессе развития шахмат какие-то художественные оценки уточняло время, какие-то менялись в связи с совершавшимися открытиями, какие-то оставались в неприкосновенности, но как бы переходили на новую ступень, какие-то вызывали острейшую полемику, причем по некоторым вопросам прийти к согласию так и не удалось, и неизвестно, удастся ли вообще. Опять-таки совершенно очевидно почему: красота красоте рознь…
Одну из самых больших коллекций призов «за красоту» собрал выдающийся немецкий гроссмейстер Жак Мизес. И не удивительно! Мизес прожил в шахматах долгую жизнь. Он родился в 1865 году и до самой смерти (1954) выступал в турнирах. Стиль его игры начал формироваться в те времена, когда романтизм медленно, но верно уступал дорогу «новой школе» Стейница, впоследствии ставшей классической.
Учитывая
в известной мере постулаты стейницевского учения, Мизес все же остался романтиком: в его партиях шла по-настоящему острая, бескомпромиссная борьба. Неожиданные и остроумные решения, оригинальные жертвы, смелость, фантазия — вот что привлекало в его творческой манере. Эти яркие, с величайшей энергией проведенные партии нравились всем. Большой содержательности от них и не требовали.
Но вот другой пример. Турнир претендентов, проходивший в 1962 году на острове Кюрасао, выиграл Тигран Петросян. Сразу по окончании соревнования журналисты попросили его назвать партию, которую он считает лучшей из сыгранных здесь. Петросян подумал и ответил: «Хороших партий у меня на Кюрасао не было…»
Как же так? Ведь через год Петросян завоевал титул чемпиона мира, то есть он находился на самом гребне своих шахматных достижений! Неужели из 28 партий (это был один из самых «марафонских» турниров в истории шахмат), сыгранных с лучшими в тот момент гроссмейстерами планеты, будущий чемпион не нашел ни одной красивой и памятной?! Таль прокомментировал слова Петросяна коротко и резко: «В данном случае он безусловно искренен, но не прав».
Таль конечно же видел в партиях Петросяна гораздо больше, чем иные поклонники «романтизма». Он объяснял:
— Петросян в совершенстве владеет всем арсеналом тактических средств. Но он принадлежит к той группе шахматистов, которые во время . партии основное внимание уделяют возможностям противника, а не своим собственным. Мне кажется, что ничьи Петросяна вызваны не осторожностью или нежеланием рисковать, а стремлением до минимума снизить конкретную активность партнера. Да, свои возможности он нередко недооценивает. Может быть, это и недостаток, но таково уж своеобразие петросяновского стиля.
Таль, пожертвовавший в своей жизни множество пешек и фигур, сумел по достоинству оценить столь, казалось бы, чуждую ему эстетику ограничения. Вопреки даже мнению самого Петросяна, мнению, продиктованному скорей горечью, ибо его творческое кредо шахматный мир принимал тогда с некоторой настороженностью. Игра Петросяна — планомерная, вязкая, на редкость техничная, но, как правило, лишенная внешних эффектов — казалась чересчур рациональной и сухой. Тем, кого завораживала магия жертвы, комбинации, головоломных тактических осложнений, это мешало взглянуть на дело более объективно. Эстетика, заключенная в творчестве Петросяна, еще долгое время оставалась непонятой, отличия присуждались другим партиям.
Впрочем… «Всем известно или должно быть известно,— писал еще в 1951 году Тартаковер,— что призы за красоту в шахматных турнирах присуждаются за что угодно, но только не за подлинную красоту…»
Тут мы прямиком возвращаемся к вопросу о том, какова она — подлинная?
Эстетику не раз пытались формализовать. Одну из наиболее известных оценочных таблиц составил французский математик Филипп ле Лионнэ. Около 200 партий, получивших отличия за красоту, были распределены им по графам в соответствии с 7 признаками: трудностью, живостью игры, оригинальностью, богатством содержания, корректностью, неочевидностью маневров, логичностью. Что ж, этот перечень включает в себя многое из того, что делает партию по-настоящему красивой. Но сколько осталось за бортом! Дерзость осуществленного плана, фантастичность заключительных ударов, цельность — она отнюдь не адекватна логичности — и т. д. Или, скажем, такое трудно поддающееся формализации качество, как артистичность,— как быть с ним? Ведь любой шахматист, даже любитель, чувствует, какая игра несет на себе печать артистичности, а какая нет!
Есть партии, сюжет которых закручен, как в лихом детективе. Фигуры сталкиваются в острейших схватках, преследуя друг друга, разбегаясь по всей доске и снова сходясь в узловых ее пунктах.
Следить за их перемещениями, отступлениями, стычками интересно, однако даже в литературе — много ли детективов поднимается до уровня философских обобщений, до уровня прекрасного? А когда поднимаются, разве мы относимся к ним как к детективам? Странно, скажем, причислять к этому жанру «Преступление и наказание» или «Братьев Карамазовых», хотя созданы они по классическим детективным образцам. Нечто подобное наблюдается и в шахматах.
В заключительном туре 37-го первенства СССР Тайманов встречался с Лутиковым. Для ленинградского гроссмейстера партия эта была крайне важна: в случае победы он после 18-летнего перерыва получал возможность участвовать в межзональном турнире. А Лутиков играл белыми и тоже не намерен был уступать.
На ход королевской пешки Тайманов по обыкновению избрал сицилианскую защиту. Белые рокировали в длинную сторону и повели методичное наступление на противоположном фланге, вскоре их тяжелые фигуры угрожающе нависли над позицией черного короля. С каждым ходом давление возрастало, и в какой-то момент положение черных стало выглядеть критическим. Керес, вошедший в эту минуту в пресс-бюро, бросил взгляд на доску и только с состраданием покачал головой. Вряд ли кто-то, кроме самого Тайманова, всерьез верил, что ему удастся вывернуться — слишком уж внушительно развивалось наступление белых. Но не зря слывет Марк Евгеньевич в шахматах большим оптимистом. Кроме того, он отлично знаком с потаенной силой «сицилианской» пружины — ослепительной вспышкой сверкнула жертва черной ладьи всего лишь за пешку! И вот уже белый король вынужден был двинуться в опасное путешествие, а за ладью с каждым новым ударом
черные получали все больше пешек. Застрявшие на королевском фланге тяжелые фигуры Лутикова так и не поспели на помощь своему королю…
— Много партий сыграл я на своем шахматном веку,— вспоминал Тайманов,— но, пожалуй, ни одна из них не доставила мне столько переживаний, сколько эта. Как хотите, но для меня она стала партией жизни…
Если вновь прибегнуть к литературным аналогиям, то можно сказать так: Тайманов в этой встрече пошел не по тому пути, на котором создаются небылицы в духе майора Пронина, а по тому, где властвует жестокая драматургия Достоевского. И был за это вознагражден: его поединок с Лутиковым любители шахмат заслуженно относят к числу шахматных шедевров.
Следить за детективным развитием шахматного сюжета интересно всегда. Случалось, правда, что подобные детективы служили и поводом для сомнений. Не шахматных, скорей этических…
В 1935 году на II московском международном турнире Ботвинник встретился с Чеховером. В дебюте Рети будущий чемпион мира довольно быстро достиг выигрышной позиции, но на 24-м ходу не заметил простого пути к победе. Это привело к весьма бурным осложнениям, в которых Ботвинник пожертвовал две фигуры и победил прямой атакой на короля. Поскольку для Ботвинника тех лет была характерна несколько другая игра, встреча с Чеховером вызвала толки: кое-кто сомневался — уж не составлена ли эта красивая партия заранее?
Раздраженную реакцию Ботвинника по этому поводу пояснять излишне.
— Предположим, что я еще мог оказаться под подозрением,— возмущался он даже много лет спустя,— но разве это было справедливо по отношению к честному Вите Чеховеру?
Умению Ботвинника вести сложную стратегическую борьбу всегда отдавали должное, но вот в его комбинационное дарование поверили не сразу. Пожалуй, лишь после знаменитого поединка с Капабланкой (АВРО-турнир, 1938) Ботвинника по-настоящему признали специалистом и в комбинационном жанре шахмат.
Партия с Ботвинником была для Капабланки, в сущности, последним шансом поправить свое турнирное положение — выступал он в Голландии не очень удачно. А Ботвинник в случае успеха вплотную приближался к лидерам — Кересу и Файну. Так что острота соперничества и в этой встрече неудивительна. Ботвинник, как известно, победил комбинацией, которая произвела огромное впечатление на шахматный мир.
«Партии Ботвинник — Капабланка был бы обеспечен первый приз за красоту в любом международном турнире,— писал Г. Левенфиш.— Это художественное произведение высшего ранга, которое войдет на десятки лет в шахматные учебники. Эта партия замечательна тем, что Капабланка превосходно
защищался и Ботвиннику на протяжении многих ходов приходилось находить единственные продолжения. Малейшая неточность могла привести к поражению. Глубокий стратегический план был увенчан далеко рассчитанными заданными комбинациями. Такая партия, на мой взгляд, стоит двух первых призов».
К сожалению, она не получила ни одного. Почему? Да просто на АВРО-турнире не стали учреждать приза «за красоту». И если присмотреться, это обстоятельство тоже имеет свою сомнительную традицию.
Еще в 1883 году на лондонском турнире Цукерторт в партии с Блэкберном провел комбинацию, которую Стейниц назвал «одной из величайших, может быть, даже самой красивой из всех, когда-либо созданных на шахматной доске». Никакими особыми отличиями она тоже не отмечена.
Самыми блестящими в своей шахматной карьере Алехин считал победы над Боголюбовым (Гастингс, 1922) и Рети (Баден-Баден, 1925). Обе эти партии он был вынужден играть черными на выигрыш и продемонстрировал в них лучшие черты своего дарования. И по странной иронии судьбы обе алехинские победы не получили отличий «за красоту», так как ни в Гастинг- се, ни в Баден-Бадене таких призов не было.
Не получила приза за красоту и «бессмертная ничейная» партия, сыгранная Гальприном с Пильсбери на мюнхенском турнире 1900 года, хотя игра обоих соперников вызвала тогда всеобщее восхищение и результат — вечный шах, который объявил Гальприн,— был признан вполне закономерным.
Ничьих в списке партий, отмеченных призами за красоту, вообще наберется не так уж много. Тут срабатывает, видимо, некоторое предубеждение, которое испытывают к ничьим и судьи, и сами шахматисты. Но разве уступают любой победе такие партии, как, например, Геллер — Голомбек из будапештского турнира 1952 года? Геллер в ней превосходно атаковал, а Голомбек отлично защищался и тоже нашел-таки вечный шах. Эта партия, правда, приз получила.
В огромной призовой коллекции Таля тоже есть несколько ничьих. Суть, стало быть, не в результате, суть — в игре.
Есть партии, где соперники действуют с автоматической точностью. Ходы строго выверены и последовательны, как восход и заход солнца. Но это и все, что о них можно сказать. К таким шахматам подходит масса определений: сильные, точные,
солидные, правильные и т. д., а вот эстетического чувства они не вызывают. Беда, конечно, не в том, что избираются надежные и логичные продолжения, они, безусловно, возможны, справедливы, верны. Недостаток у них единственный: эти ходы уже сотни и тысячи раз делали, к ним готовы оба партнера, творчества тут не требуется, а воспроизведение чужих, хотя и вполне правильных, мыслей вряд ли затронет чье-то сердце.
«Автоматическая» игра нередко оправдывается опасностью риска. Жесткость отбора, забота о рейтинге, ярко выраженный
шахматный «профессионализм» — все это самым непосредственным образом отражается на творческом содержании партий. Пусть прагматичная, выхолощенная, банальная, зато надежная игра! Главное — спортивный результат. Какая ясная цель и как часто достичь ее мешает именно отказ от творчества!
В 1983 году Майя Чибурданидзе выступила на женском турнире в Белграде. До этого она много раз играла в мужских соревнованиях, и возвращения чемпионки мира в «женские» шахматы ожидали с большим нетерпением. Майя поделила 2—3-е места с Мариной Погоревичи, пропустив вперед Жужу Вереди. Итог вроде бы не плохой: 5 побед, 6 ничьих… Но многолетний тренер Майи Эдуард Гуфельд остался недоволен. Что же его обеспокоило?
Вот Чибурданидзе встречается с 13-летней югославской шахматисткой Алисой Марич. К 20-му ходу на доске известная позиция — соперницы оказались в курсе самых новейших дебютных разработок…
— У меня создалось впечатление, что играют не две симпатичные шахматистки, а два солидных, умудренных книжных тома,— заметил по этому поводу Гуфельд.
Как и следовало ожидать, в получившемся положении никто из соперниц уже не мог претендовать на преимущество — позиция выглядела для этого слишком простой. Еще несколько ходов — ничья. Она-то и смутила тренера: не настолько подготовлена Марич, чтобы чемпионке мира вести с ней сражение по всем канонам «Энциклопедии шахматных дебютов». Безусловно, у Майи было бы больше шансов на победу, избери она не столь шаблонный вариант, а выйди на дорогу неизведанную, ведь тут и должен был сказаться ее опыт, понимание игры — неизмеримо более глубокое!
Между прочим, партия Чибурданидзе с М. Чандлером из турнира в Дортмунде была признана лучшей среди тех, что сыграли советские мастера-женщины в 1983 году. Достижение высокое, особенно если учесть, что двумя другими лауреатами первого в истории советских шахмат творческого конкурса стали Каспаров — за партию с Портишем из турнира в Никшиче и Смыслов — за 7-ю партию лондонского матча с Рибли.
Отрадно, что принято такое решение — поощрять за лучшие творческие результаты. Это несколько уравновесит обе стороны шахмат — ту, что роднит их со спортом, и ту, что делает эту игру близкой к искусству. В последние годы крен в спортивную сторону был слишком уж явным… Но не надо думать, что «административные меры» сразу все поставят на свои места. Проблемы эстетики, понимания шахматной красоты — из разряда вечных. Равно как и проблемы их оценки.
И все-таки при всей сложности этих вопросов, при всем различии наших взглядов в чем-то (возможно, в самом главном!) мы, шахматисты, проявляем поразительное единодушие. Скажем, вряд ли найдется любитель шахмат, который без всяких оговорок предпочтет игру скучную интересной, изобретательной, по-настоящему творческой. Мы можем разойтись во мнениях о том, какую игру считать скучной, но это уже иное дело… Надо ли кого-нибудь из нас с особым жаром убеждать, что партии, где глубокие замыслы разбиваются о надолбы посредственности, не суждено сделаться большим художественным произведением? Нам понятна горечь, с какой говорил об этом Алехин. Кто выразит сомнение в том, что настоящее искусство помимо точности, ясности, лаконичности, убедительности и т. д. несет на себе еще и печать некой тайны, которая, собственно, и отличает эстетически совершенную работу от даже прекрасно выполненного изделия ремесленника? В шахматном искусстве цена этой тайны — особая, ведь оно рождается в борьбе, противоборстве… Вот почему, отдавая приоритет шахматной силе, мы столь придирчиво всматриваемся в творчество мастеров, а турнирные сборники начинаем чаще всего изучать с партий, отмеченных призом за красоту.